Существует много исследований, которые показывают, что люди, которые много вкладывают в потребление высокой культуры (ходят в оперу, разбираются в живописи, могут поговорить о литературе), более успешны в жизни, чем те, кто этого не делает. Они в среднем удачнее женятся и удачнее выходят замуж — и в том смысле, что более счастливы в браке, и в том, что их партнеры зарабатывают больше денег. У них более благополучная карьера. Они здоровее и живут дольше.
Есть две теории о том, почему «культурность» — слово, которое означает практически то же, что социологический термин «культурный капитал», — оказывает столь благотворное воздействие. Согласно одной из них, психологической, культурный капитал просто сигнализирует о каких-то важных характеристиках индивида. Например, интерес к живописи и поэзии связан с интеллектом. Чем человек умнее, тем ему интереснее искусство. Зная, что кто-то ради собственного удовольствия переводит Рильке, можно делать ставки на то, что и в профессиональной жизни он будет успешен.
Все было бы хорошо, если бы не два обстоятельства. Во-первых, связь между интеллектом и культурным капиталом, измеренная с помощью тестов и анкет, оказалась слабой или вообще незначимой. Во-вторых, содержание культурного капитала быстро меняется. Так, чтобы сойти за культурного человека, старшее поколение в России обязано было разбираться в балете, а нынешнее — в артхаусном кино. Если и то и другое — просто сигнал, сообщающий об интеллекте, то почему происходит такая смена курса? И кроме того, почему в культурный капитал в современном мире не входит то, что вроде бы наиболее прямо сигнализирует об умственных способностях — например, знание математики? Сегодня можно признаться в хорошем обществе, что ничего не понимаешь в дифференциальном исчислении, и это сойдет с рук, но перепутать Моне с Мане — это смертный приговор.
Есть вторая теория, социологическая, объясняющая, почему это так. Первым социологом, который попытался проследить, как активное потребление высокой культуры связано с жизненным успехом, был американец норвежского происхождения Торстейн Веблен, который рассматривал искусство как элемент стиля жизни праздного класса. У Веблена была теория о том, что в каждую эпоху есть класс-хищник, члены которого каким-то образом оповещают других хищников о своих успехах. Принадлежность к этому классу определяется как раз тем, что вы можете существовать на награбленное. Но доказывать другим, что вы на самом деле к этому классу принадлежите, чревато неприятными последствиями, потому что если каждый хищник будет на поле боя доказывать свою принадлежность к классу, они неизбежно истребят друг друга. Однако хищники быстро открывают для себя, что совершенно не обязательно выходить на поле боя, чтобы распознать своего. Вы можете просто показать, сколько вы уже награбили. Так, в эпоху Великого переселения народов у каждого из франкских, вестготских, бургундских или других варварских королей была казна. Золото из этой казны не расходовали ни на какие цели, а возили с собой и показывали всем. Оно было символом силы и удачи своего обладателя.
Потом классом-хищником стал капиталист. Для этого класса-хищника деньги — это основной его ресурс, как для варварского короля — военная сила. Варвар заставляет работать на себя угрозами, капиталист навязывает заведомо невыгодные условия труда на якобы свободном рынке. Способность зарабатывать деньги — это показатель успешности нового класса-хищника, но возить их с собой на телеге становится уже сложно. И тогда на помощь приходит «культура праздности». Именно поэтому успешные «хищники» и особенно их дети в нашем мире занимаются вещами, которые заведомо «бесполезны»: живопись, поэзия, философия…
Люди победнее хотят, чтобы их дети изучали что-то практичное, вроде инженерного дела, права или медицины. И только совсем богачи согласны на классическое образование, которое заведомо не приносит никакого дохода.
Праздный класс проявляет себя не только во вкусе к бесполезному образованию. Та же установка проявляется в отношении к интерьеру, одежде, женской красоте. Везде непрактичное и бесполезное ставится выше полезного. Более того, праздный класс транслирует свой вкус вокруг себя. Естественно, говорит Веблен, алюминиевая ложка ничем не хуже серебряной. Но в нас воспитан вкус, который заставляет нас любить серебряную. Этот вкус заставляет нас смотреть на людей, которые родились с такой ложкой во рту, снизу вверх.
Выражаясь более современным социологическим языком, культурный капитал сигнализирует о принадлежности к статусной группе, к определенному слою общества, в который вы должны быть допущены, чтобы получить доступ к наиболее ценным социальным ресурсам. Ее члены заводят друзей и ищут супругов среди себе подобных. Внутри нее же циркулирует информация о наиболее привлекательных экономических возможностях. Эта группа охраняет свои границы за счет престижного культурного потребления. Когда они встречаются с человеком не своего круга, они его отталкивают, и делают это с чистой совестью — ведь они чувствуют, что ими движет не стремление монополизировать доступ к экономическим ресурсам, а похвальные рефлексы культурного человека.
Исторически культурный капитал современного типа в западных обществах появляется в ренессансной Италии в XV веке. Дальше по всей Европе он расцветет в XVII–XVIII вв., а XIX — его золотой век. Потом границы отчасти начинают размываться. Но во Франции, например, мы и сегодня находим его почти в полной неприкосновенности. «Культурный капитал» как термин ассоциируется сильнее всего с французским социологом по имени Пьер Бурдьё, который с помощью этого понятия пытался решить большую марксистскую загадку: как получается, что дети богатых становятся богатыми в отличие от детей рабочего класса, при этом большинство состояний не наследуется, а школьная система построена так, что все ученики получают вроде бы совершенно одинаковое формальное образование? Бурдьё отвечает: есть культурный капитал, который транслируется очень рано. Дети из французского высшего общества приходят в школу, умея читать и писать, причем некоторые учились читать по Прусту. Учителю, естественно, с ними легко и приятно. Совершенно невольно он выделяет их как способных и даже блестящих. Они становятся любимцами, им уделяется больше внимания, они хорошо справляются с экзаменами и выходят с блестящими аттестатами. В итоге они идут дальше по жизни с полным ощущением, что они всего добились сами, и в общем, все в это верят. И дети рабочего класса, которые учились в той же самой школе и не успевали, тоже думают, что те дети пробились, потому что они обладают большим дарованием.
История в других западных странах немного другая. Например, в Америке, которая была очень похожа до середины XX века на Европу, культурный капитал стал развиваться в другую сторону. Вместо единообразного «хорошего вкуса» наиболее ценимым свойством стала всеядность, при которой культурный человек может поддержать беседу с любым собеседником. Во Франции говорить о Модильяни — правильно и хорошо, о Клее — еще лучше, а вот признаваться, что вам нравится местный аналог Айвазовского — лучше не надо. В Америке идеально, когда вам нравится и Модильяни, и Клее, и местный аналог Айвазовского, и сам Айвазовский, а также какое-то количество фолк-живописцев. Потому что в этом случае — с кем бы вы ни столкнулись — в вас почувствуют родственную душу.
Большая загадка — это то, что происходит в России сегодня. В позднем Советском Союзе культурный капитал использовался так же, как во Франции. Была группа, обозначавшая себя как интеллигенцию. Она очень строго оберегала свои границы. В Ленинграде вам нужно было ходить в Мариинский театр, разбираться в голосах теноров и знать последние театральные сплетни, чтобы родители из Хорошей Петербургской Семьи согласились на ваш брак с их сыном или дочерью. Несмотря на периодические попытки советской власти стереть различия между умственным и физическим трудом, в реальности образовательная система и высокая культура в СССР все больше работали как машины классового воспроизводства. Очевидное отличие от Франции состояло в том, что интеллигенция не включала в себя политическую и административную элиту. Тем не менее складывается впечатление, что между этими группами намечалось явное тяготение. Кто знает, что было бы, если бы СССР просуществовал еще лет тридцать. Но в 90-е годы распространилось ощущение, что культурный капитал стремительно теряет значение, которое он имел прежде. Было ли это так на самом деле — опять же до сих пор покрыто тайной. Данные по другим постсоветским странам (самые масштабные исследования проводились в Венгрии) демонстрируют, что там группы, приобщенные к высокой культуре, пережили трансформационный период куда благополучнее большинства прочих. Те отрывочные российские данные, которые существуют в отношении нынешнего момента, показывают, что обладатели высокого культурного капитала по-прежнему в среднем преуспевают больше других, хотя это не вполне осознается ими самими. Советскую и постсоветскую интеллигенцию роднит склонность преувеличивать драматизм своего социального положения. Что, впрочем, не нивелирует значение культурного капитала, но делает его только действеннее.